Лирическое

[olkab]

Если прицельно проснуться в рассветные сумерки, можно увидеть весь рассвет целиком. Сначало небо тускловатое, лениво-акварельное. Пока тихо. Потом просветы в облаках начинают подкрашиваться с изнанки - тон, тени, румяна, помада. Одновременно начинает оживать средний план. Дома на холме напротив, до этого почти серые, вдруг разделяются резкими тенями на белое, черное и кирпичное. Деление на белый и черный такое отчетливое, что режет глаз. Следом оживает дальний холм - просто черно-белый, без крыш и деревьев. Цвет постепенно перетекает с неба на землю - небо приобретает серо-голубые оттенки, только на горизонте дальние облака чуть оранжевые - зато рыжим вместо белого наливаются дома. Вспыхивают окна. Вороны под окном оживают, и еще нахохленные, начинают галдеть и ссориться под окном, в цветущем чем-то фиолетовым деревом. Медленно пролетают вдалеке небольшие стайки голубей, серебристо-черные на фоне облаков. Рыжее постепенно тускнеет - солнце встало и сразу зашло за низкое утреннее облако - и дома становятся нормального своего весеннего цвета, желтовато-белого, как старая слоновая кость. Наступило весенее утро. Нет - солнце снова вышло, второй проход - но теперь уже дома не белые и не рыжие, а сочного кремового цвета, и тени серые. Две галки сели на фонарь, наблюдают и переговариваются. В игру включается ближний план - дома в низинке через дорогу. Дома старые, так что видно по-разному окрашенные камни - белые, серые, рыжеватые - и серые трещинки между ними. Зато на них выступают четко прочерченные тушью железные решетки балкончиков, потом становятся необыкновенно выпуклыми белые бойлеры с графитными косыми батареями, и, наконец, становится малиново-рыжим и каким-то двуслойным, как напечатанным на почтовой марки, прежде сиреневый куст под балконом. И вдруг, за секунду - все опять выключается, становится сереньким, трава тускнеет, дома опять становятся сливочными - солнце опять утонуло в тонких утренних облаках, и только на дальнем одиноком холме, по-весеннему покрытом зеленой замшей, белеет башня старого монастыря.


-------------------

Я живу в Иерусалиме тринадцать лет. Я очень редко встаю на рассвете. Но каждый такой рассвет - это праздник. И каждый раз - разный. Самые яркие рассветы - летние, когда район напротив вспыхивает черно-белым пламенем так, что больно смотреть - как на солнце, и только зеленые сосны смягчают эту резь. Весенние мягче, нежнее. Сначала их припорашивает цветущий миндаль, еще на черных ветках - белый, розовый, сиреневый, потом появляются тоненькие салатовые листья, а потом вдруг, за одну ночь, все безудержно начинает цвести - взрываются под окном фейерверки желтых кустов, ирисы, фиолетовые деревья. Весной из низкого марева на горизонте торчат белые облака, похожие на корзиночки со взбитыми сливками.

Закаты - отдельная история. Закаты бывают совершенно тернеровские. Иногда кажется, что все залили топленым маслом - стены становятся желтые, узкая мощеная уличка - желтая, небо - желтое, и даже одинокая фигурка в черном лапсердаке становится теплого сочного цвета. Однажды я чуть не вывихнула шею и не врезалась в переднюю машину, когда пыталась рассмотреть черепахово-серую тучу, прокрашенную кармином с изнанки - она висела над старым городом, и постепенно разные грани ее клеток окрашивались в разные оттенки красного.

Я живу в Иерусалиме тринадцать лет. Я до сих пор не научилась фотографировать. Я до сих пор не научилась, и, видимо, уже не научусь, рисовать. Недавно я читала у Паустовского о человеке, который пытался научиться писать. Он шел в Третьяковскую галерею, выбирал одну картину и внимательно ее рассматривал. Потом шел домой и пытался ее описать - так, чтобы человек, который не видел эту картину, смог ее увидеть. Конечно, его высмеяли. Но, кажется, это то, что мне нужно. Придется учиться писать.